***
Возле машин суета – молодняк позиции готовит. Взводный закинул в башню остатки РПГ и помчался отчитываться – машина комбата в Баланджери. Осмотрелся по сторонам: мой Юрец с остальными под бойкие окрики Слободянюка, который Пончик, бодро лопатой машет, а Темира не видно. Не понял?!...
Вон он где! Сидит под деревцом над мёртвой псиной и что-то скулит.
Непорядок! Подхожу.... Оказывается – поёт! Уселся на корточки, сорванной веточкой отгоняет от собаки мух и что-то свое, бабайское, грустно мурлычет.
На тощие пожелтевшие ветки накинута плащ-палатка, вот в этой тени они и пристроились.
И самое интересное – смотрю, а пёс-то дышит! Нормальная собака, круто!
Редко, мелко, с перебоями, но распоротый бок вздымается. Присел рядом, осмотрел. От шеи до самого брюха, как бритвой, весь бок по диагонали распанахан. Видны надсечённые рёбра, но не разобрать – целы ли. Разваленная рана прибита пылью, кровь почернела и свернулась, вздыбив густую и уже заскорузлую шерсть. На груди тоже – всё торчком и присохло. Жара.... Нога ещё пробита, помню. Сейчас не посмотришь – переворачивать, мучить животину не хочется. И так понятно – кранты, отвоевался пёс. Но и подыхать солдату, хоть и четвероногому, так, на обочине – не пристало. Хотел ещё промедола вколоть, но потом передумал – кто его знает, как он на собак действует, а пёс и так не дёргается. Аккуратно положили собачуру на плащ-палатку и отнесли в десант моей 149. Вечером похороним....
***
Посидеть спокойно не дали. Приехал взводный, тут же по связи одна команда, потом ещё одна – поехали, родная, кататься! Угомонились только под самым Кишимом. Начинало потихоньку смеркаться. По связи запретили разжигать костры – бред полный! Какого?! От кого прятаться – всю округу за день на уши поставили! Да ладно.... Завели БМПшки, повыкладывали на эжекторы банки с кашей и тушёнкой – греем. Залез я в десант и вижу задратую морду, осмысленный взгляд и даже, гадом буду! два слабых удара хвоста по сидушке. Вот тебе на! Живой.... Свистнул своей татарче, бережно вытянули пса на брезенте и положили в сторонке. Лежит голову почти всё время держит, ушами, словно конь, прядёт. Глазюки карие... Столько в них понимания и тоски.... Налил в ладошку воды из фляги – он жадно выпил. Понято....
Порылся в десанте, откопал пару Серёгиных банок: "Гречка в курином бульоне". Блатная каша – увидит – прибьёт на хрен. Кинул на эжектор, поманил пальчиком Пончика, шепнул пару ласковых.... Да, Глебыч, вопросов нет, родной! Забрал у кого-то из молодых каску без внутренней оснастки.
Вывалил туда две банки каши, долил воды в бульончик. Попробовал – нормально, не горячая. Темир вырыл у головы ямку, как раз почти на всю каску. Поставили. Ешь, мол.... Парняга так рьяно зачавкал, что понял я – срочно нужен Степан. Залез к Катаеву в башню – давай связь налаживать. А фельдшер наш по всей колонне, как заведённый... Нашли в Кишиме, только раненых отправил. Я ему – так мол и так.... Ох тут он меня – и в хвост и в гриву, да так залихватски, да с выпендрёжем своим сибирским, чалдон безбашенный. Ну, мне тоже с ним особо любезничать не о чем. Тоже мне – прапор, пуп земли. Нагавкавшись вволю, сговорились, что как разделается он с делами, так найдёт машину и приедет. А тут ночь на носу, куда ездить – к урюкам на шашлык? Жопа...
С третьего или четвертого захода по связи сообщил, что едет с комендачами. Сказал, чтобы я воды разогрел. На чём? Втихую затащили один термос в окоп, накрыли палаткой и, спалив три или четыре осветительных огня, наш молодняк, чихая и кашляя, выдал на-гора литров двадцать кипятку. Взводный только головой качал, за этим цирком наблюдая.
Наконец, приехал Степан. Приволок свою сумку и ещё целый вещмешок медбарахла. Сразу осмотрел собаку. Спрашиваю:
– Ну, что?
– Да что, шить бочину надо... ногу потом посмотрим, с грудью вообще хер
разберёшь... Ладно, давай – время! не казённый, поди...
Давай!
Взяли Темира, фонарь взводного, Степановы причиндалы, воду, обложились палатками и начали нашего Дусю латать. Первым делом, добрым куском бинта схомутали пасть и завязали узел на затылке, под ушами. Внутримышечно дали обезболивающее. Начали очищать рану. Обкололи вокруг новокаином, вылили почти всю воду, кое-как, местами прихватывая кожу, состригли закаменевшую шерсть. Стали промывать перекисью, тут же всё запенилось бело-розовым, обильно пошла сукровица. Смыли фурацилином, жирно обмазали вокруг раны йодом. Семён разложил кривые иглы, нарезал и намочил антисептиком обычную армейскую суровую нить и говорит:
– Чего смотришь? Схватил зажим – вперёд!
– Чё, я буду шить?
– А кто?
Ну, с Семёном особо не поприпераешься – спасибо, что вообще приехал.
Давай шить. Тот только покрикивает, да в гроба-душу-мать клянёт жопорукого чухонца. Я уже под конец и смеяться не мог от его матюгов. Это ж как и главное где так ругаться выучиться можно? Ума не приложу....
Дуся лежит смирно, иногда только шкурой передёрнет. Тут-то и ему – по первое число от Степана. Не шали! А то долдон криворукий женилку к хвосту сперепугу причинит, что тогда: пока поссышь, служивый – пять раз кончишь. Ну, и всё в таком духе, пока я не управился. Серёга, просидевший весь вечер рядом с нами, просто выл, сил ржать уже не было. А чего – классный день у летёхи. Взвод – красавец. Себя показал, гранатомёт добыл, раненых спас. Всех прикрыли, потерь – ноль. Даже собака чужая и та – выжила. А тут такой концерт под занавес: Райкин отдыхает. Смешно им, а мне – терпи, обтекай. Нашли потешницу, швею-мотористку. И поди слово скажи – Семён разухабился, попустило мужика с утренней горячки, вот и потешается. Ты ему слово – он тебе десять в ответ, да так, что и рот потом открывать не захочешь. Это тебе не батальонная связь. Сиди на попе ровно, шей псину и сопи себе в обе дырочки, гиппократушка....
Управились с боком – засыпали всё жёлтой хирургической присыпкой, как подсохло, поверх, замазали зелёнкой. Занялись грудью. Состригли, где и как смогли, всполоснули, на чём и закончили. Грудина у пса – будь здоров, не у всякого мужика такая. Мышцы литые, тяжёлые. Насчитали четыре дыры. Все мелкие – скорее осколки, а там, как Судьба карту сдаст. Рентгена нет, как проверить – зондом? А дальше – полостная операция в условиях окопа, силами двух коновалов? Бред....
Обработали. Перевернули на заштопанный бок. С Семёна весь кураж мигом слетел.... Явно пуля, чуть выше колена. Кость раздроблена, нога соплёй болтается. Кровоточит негусто, но постоянно. Туго дело....
Тут Взводный выступил:
– А пацан-то наш – боец!
– В смысле?
– Сраку духам не показал, всё на грудь хапнул.
А ведь прав! Действительно.... Приметил Серёга – так и есть. Все раны – спереди. В лицо пса били – не отвернул.
Семён приосанился:
– Ладно, мужики, кончай базарить....
Засыпали дыру неразведённым бицилином, обработали сверху, перетянули тугой повязкой. Потом Семён наколол антибиотиков, повторно вогнал анальгетики, дал димедрола.
Пошли курить. Спрашиваю:
– Ну и как он тебе?
– Ой, Глебыч.... Красивый собака.
Чуть третий раунд матерщины не начался, задрал уже своими приколами!
– Я про состояние...
– Усыпить бы надо, говорю же тебе.
– Тебя самого, блядь такая, усыпить надо....
– Да ладно, не дуйся, как сыч, тоже мне – целка. Подумай, что ему за
жизнь светит – ни в работу, ни поиграть, ни суку покрыть.... Ну, да, как
знаешь.... Бувай, здоров! – И полез к взводному на машину.
Я тоже долго не шастал. Завалился в Ткачёв окоп, накрылся и вырубился до утра. Помню только, как ночью мои молодята под тёплый бок, сменяясь с караула, тихонько заползали.
Вот уж впрямь – салажатова наседка.
***
Ночь прошла спокойно, а утром прибежал танкист с соседнего поста с тупым вопросом: "Кто тут доктор?". Это меня по связи ищут сапёры. Кто-то слышал вечерние матюги по эфиру и сообщил им, что собака жива. Сказали – едут. Пошёл посмотреть псину. Ясно – заберут. Мои гаврики докладывают: "Спал, пил, отлил. Степан – смотрел. Уже уехал". Орлы! Дедуля спит – служба летит! Подхожу. Там – радости.... Хвостом колотит, руки лижет. Посмотрел бок – ничего. Заглянул под брюхо – на лапе новая повязка. А говорил – усыпить....
Уселся рядом, поднимаю руку из под морды – уши потрепать, слышу – глухой рык. Не понял... А глаза серьёзные, и губа над одним клыком чуть приподнятая. Рука сразу опустилась.
Пёс-то огромный. От нормальной овчарки в нём совсем-то чуть-чуть. Те вытянутые, низкие. А этот высокий, мощный, костяк развёрнутый, пасть широкая, вообще – голова слишком большая. Какой-то метис. Шерсть короткая, густая, почти кремовая, подпалы сверху коричневым темнят. Абрикосовый малый, нежного оттенка – с хорошими зубами. Теперь выясняется – и с неслабым характером. Тупо сел, ручки до кучки собрал, смотрю. Он положил голову мне на колени и преданно в глазки заглядывает, вновь хвост заработал. Хрень какая-то.... Растопыриваю ладошку медленно подношу к рыжей носопырке. Лижет! Почухал под горлом. Тёмные губы в складки натягивает, глаза блаженно щурит, смог бы – улыбнулся всей мордой. Почесал пальчиком снизу за ухом – полное блаженство... Только погладить – рык. Странный ты, Дуся. Ну, ладно.... Минут через двадцать, ещё жратву не разогрели, прилетают две машины. Ротный сапёров и пацаны. Сразу с расспросами, что да как.... Нормально, чуваки, расслабьтесь!
Подходим....
Дуся их увидел – давай скулить, хвостом по брезенту лупит, подняться пытается. Насилу уложили. Те его жалеют, гладят, целуют... Попустило ребят, а то прилетели – суровые такие. Разговорились... Пса зовут Дик. Дуся – это погремуха такая ласковая, от Фёдора – хозяина. Он его с гражданки с собой на службу приволок. Сами откуда-то из-под Воронежа. До дембеля – полгода, майские. Пацан уже в полку – вчера отправили. Говорят - нормально, кость цела.
Пока говорили, на посадку стала заходить "восьмёрка". Это что такое? Оказалось – за Диком. Ничего себе, вот так сапёры – лихо службу наладили! Напоследок спросил про странности в характере пациента. Те ржут.
– Скажи спасибо, что половину пальцев не оттяпал! Никому голову не
дает, кроме Феди. И не пытайся, даже не думай погладить!
Бывает....
Вертушка села. Дика на плащ-палатке подняли, положили на носилки,
загрузили, следом пару сапёров прыгнуло на борт. "Восьмёрка" в три круга
поднялась до перевала, присоединилась к своей паре и ушла за скалы.
Давай, Дуся, выздоравливай...
***
Без каких-либо развлечений привели колону. В полк мы не заходили, разгрузку ждали на речке. Пустые машины прогнали тоже успешно и быстро, а в двадцатых числах декабря вернулись окончательно. Попарились, выдрыхлись от пуза и на следующий день, под вечер, прихватив Болды, пошел я к сапёрам. Приходим – знакомые морды! Много моих – осенников. Все рады, вовремя пришёл – на картофан успеваю и на косячок, по желанию. Желания нет. Спрашиваю, где Фёдор. А его, оказывается, сразу в Кундуз переправили, от греха подальше. Жаль.... Ну, пошли – Дика проведаем. Снова – облом! У облома есть имя – мрачный прапорщик Трубилин, по прозвищу Труба....
Уникальный военный – персональная легенда сапёрной роты. Начальник питомника служебных собак, в просторечье – псарня. Редкий отморозок. Кликуха и та – самим Провидением выбрана, вместе с фамилией – под характер. Одна хорошая черта в человеке – собак любит до беспамятства. Он им и ветеринар, и учитель, и кормилец. Но с людями.... Мама дорогая! Дня через два, после прибытия в часть, прапор, знакомства ради, чуть не прикончил молодого бойца – Рыжу. Тот напортачил со жратвой что-то и уже начал по лоханкам разливать – с пылу, с жару. А у собак, якобы, от горячего нюх пропадает, и работать они после такой кормежки уже не смогут. Труба увидел это дело, молча хватает лопату и, как с алебардой – на перевес, за ним. Пацан бросает термос и дёру. Говорят, чуть ли не с полчаса с рёвом: "Угандошу!" он гонялся за бойцом по всему палаточному городку. Насилу успокоили. Но Рыжа больше на пушечный выстрел не приближался к псарне, а Трубилин без обиняков заявил ротному, что если этот ублюдок когда-нибудь появится возле животных, то он, гвардии прапорщик Советской Армии, не взирая на положения Устава, собственноручно нерадивому выблядку, дословно – глаз на жопу натянет.
В общем, строил Труба своих сапёров – без дураков. И всё равно решил я попытать удачу. Пошло с нами пару дембелей – уверяли, что с Трубой они "в золотых".
Подходим.... Сидит прапор в беседке, читает, с понтом. Сам, что грозовая туча, насупился весь, нахохлился, надулся. Он-то сам уже в возрасте, невысокий, темненький и полноватый, не иначе, что-то южное в крови – мордень от бровей до шеи выскоблена и синюшная. Глаза тоже тёмные, карие, тяжёлые. Зыркнул исподлобья, бровищами брежневскими повёл недовольно так, но газету не убирает. Я – как пионервожатая, в жопу укушенная: "Здравия желаем, разрешите обратиться, так и так, будьте любезны и великодушны...." Короче – встал на цирлы. Трубилин что-то скупо спросил, мы ответили, после чего дедушки-сапёры не солоно хлебавши пошли в роту, а мы с прапором – на псарню. Дик как нас увидел, зашёлся бедный. На задние встать не может – и шеей тянется, и лапу тянет, и толчётся, и мордой тычет, и скулит, и повизгивает. Но не по щенячьи, лица не теряя – с достоинством, и, видно, пару минут и всё – кончился порох. Даже дышать стал тяжело, язык вывалил. Остальные собаки тем временем тоже завелись – кто хвоста даёт, кто, наоборот, лает и на рабицу бросается, гвалт, шум, не перекричишь. По такому случаю выдалась нам всем прогулка за псарней... Разговорились с куском. Хотя и тяжёлый мужик, но действительно – за своих собак кому хочешь во рту поцарапает. Рассказывает про Дика с болью:
– На лапу не встаёт и не встанет – хана лапе. На груди – тоже
непорядок. На днях шишка лопнула, гной пошёл. Видать, осколок выходит.
Спрашиваю:
– Так давайте, сейчас Степана позовём, посмотрим, что сделать можно...
Трубилин посмотрел на меня, как на ребенка, у которого одна ножка, короче другой, и головка – вава, и говорит:
– Через день начмед заходит. Колю сам. У него уже жопки там не осталось
от этих уколов, да толку-то что.... Был бы Фёдор...
– А Фёдор-то, чем поможет?
– От тоски он болеет, а не от осколков ваших... – и продолжил – а со Степаном, я и сам говорил.... – потом помолчал и, ощутимо напрягшись, сказал:
– Ты, паря, хорошо Дика зашил, молодец. Позатянулось-таки всё....
Ну вот, а говорили зверюга прапор....
А пацан-то наш, тем временем вытянулся на пожухшей травке и, уложив морду на лапы, блаженно зажмурившись, слушал татарский психоделик в исполнении моего нукера.
***
Так паскудно, как январь 1985 у меня ни один месяц не тянулся. До Нового года ничего особенного не случилось, если не считать двух позорных походов в Бахарак. Первый раз посидели на "точке", да не выйдя за ворота, вернулись. Второй раз прилетели, посидели-подрочили в землянках, вышли в горы, да не дошли... Новый комбат, морпехова замена, не рискнул идти на перевал. Ссыкун.... Вспоминать тошно...
Праздник встретили в карауле – обдолбились, слово "мама" не вымолвишь.
Ещё раз – чуть позже: рота ушла в горы, а мы, дембеля (в 85 уже не таскали нас) на радостях укурились чистоганом до галюнов. В общем –содержательно время проводили....
Одни мысли – где эта конченая замена. Перевал, естественно, облаками Закрыт – вертолёты не летают. Тоска смертная...
К Дику ходил чуть ли не через день. С прапором считай, подружился.
Сапёры в шоке – как? Сам не знаю.... Мы-то с ним только о собаках и говорили. По-моему, Трубилин больше вообще ничего и ни о чём не знал, в принципе. И, более того – знать не хотел. А об этих ущастых-языкастых, всё, что хочешь. Собаки тоже, под себя от радости дули, и без слов его понимали – жестов слушались. Пацана своего лечили всё время. Он и не доходил, конечно, но и заметных прорывов тоже не наблюдалось. Грудь все время нагнаивалась, на лапу он не становился, но хоть стал приставлять – уже прогресс. И всё время что-то новенькое – то понос, то золотуха.Единственная радость у псины была, когда письма от Фёдора приходили.
Писал парняга на роту, но отдавали их, не распечатывая, Трубе. Один раз поприсутствовал. Потрясающее зрелище...
Трубилин чинно дал понюхать Дику письмо. Тот аж припал на пузо и замер. Прапорщик распечатал и медленно, с расстановкой, торжественно зачитал текст. Дуся – превратился в статую. Уши вытянуты вверх и дрожат. Просто – фантастика... Текст – никакой, типа: "Привет пацаны, всё нормально, со дня на день возвращаюсь; всё задолбало, врачи - уроды, еда - говно, сёстры -
курвы. Как Дик? Как собаки? Как вы все? Жму лапу. Федя". Конец....
Потом прапорщик положил распечатанное письмо перед собакой. Дуся поднялся, не касаясь бумаги, несколько раз шумно, до отказа, втянул в себя воздух. И замер... Потом опять – всем телом потянул. Создалось впечатление, что он хочет буквально впитать в себя родной запах до последнего атома.... Потом развернулся, допрыгал в свой угол, лёг на лежак, вытянул морду и закрыл глаза. Могу поклясться на Библии, что я отчетливо видел слёзы, стоявшие в собачьих глазах. Хотел подойти, но прапор не дал. Я уже тогда, как его псы, на жесты реагировал. Трубилин поднял лист, сложил и легонько подталкивая меня в спину, вышел из псарни.
Я спросил:
– Товарищ прапорщик! Так он же ещё сильнее тоскует.
На что мрачный и нелюдимый кусок веско ответил:
– Да. Тоскует. Это его и держит.... Так-то, вот... Пока, военный, не пропадай!
Ну, вот, говорю же – подружились...
***
Под конец января установилась сухая, солнечная погода. В одно утро, уже после подъёма, когда рота была на зарядке, просыпаюсь от дикой тряски. То Зуб, с горящими глазами, ухватившись за дужку койки подбрасывает меня как ляльку.
– Лытять, братусю! Лытять!
Сел на кровати. С перевала отчетливо доносился вертолётный гул. В одних подштанниках вылетаем на улицу. Вся передняя линейка перед плацем белым прибита – усеяна бойцами в исподнем. Рио-де-Жанейро, бля! Браты-осенники дождались... Ор, вопли, объятия. Случилось, твою мать! С перевала тяжело прёт кавалькада из шести "коров". МИ-шестые, родные, как мы вас любим! Пошли одеваться, смотреть на замену. Молодых поселили в двух палатках карантина. Все дембеля тут же заделались дисциплинированными девственницами. Кто пойдет в первых партиях - понятно, но вот по залёту можно и март встретить – легко. Сидим в этот же день напротив курилки. Замполит роты Саша Московченко ведёт занятия. Услышал бы начпо, как он их вёл – инфаркт бы на месте схлопотал.
Саше эти политзанятия, впрочем, как и сама армия, до сраки. Давно уже на службу положил. Сейчас – прикалывается. Вытянул молодого чмыря и куражится над ним. А чадушко – имени уже и не помню – ни в зуб ногой. Как он учился, где, что его родители с ним делали? Просто – ни бэ, ни мэ – баран бараном. Старлей уже и не спрашивает ничего серьеёного, так – издевается. Тут подходит какой-то боец. Что-то говорит дневальному. Смотрю. Да это же Фёдор! Ну наконец-то... Я к Московченко. Да, без проблем – иди! Подхожу к пацану.
– Привет, братишка! Как ты?
– Нормально....
– Когда прилетел?
– Утром.
– Как нога?
– Нормально... Пошли.
– Пошли!
Очень разговорчивый малый....
Я, вообще-то, до колонны его и не знал толком. И не здоровались до ранения. Не будь Дика, и дальше бы не знался. Но, понятно, традиции – святое дело. По правилам я теперь его крёстный, спаситель.
Никогда этих приколов не понимал и не принимал. Ни тогда, ни сейчас.
Ну, выволокли тебя из-под огня, вкололи промедол, жгут, бинты, всё такое.... Что тут героического? Ничего военного – у каждого своё дело.... Но нет: "Ты меня вытащил! Я жизнью тебе обязан!" – херня это всё, пьяные сопли на красной скатерти. Прощаю! свободен...
Это сейчас, а тогда....
Идём важно, неторопливо. Цвет армии. Думаю – сейчас отобедаю, хорошо...
***
Вышли к псарне, подходим....
И тут – встал я, умом вырубился....
На плащ-палатке, у самых ворот, лежит Дик.... Мёртвый Дик.... Нельзя ошибиться.... Сжалась гулкая пустота в груди, и стало очень больно, как холодом сдавило. Какая-то волна несколько раз по телу зябко прошла... Плохо мне, по-настоящему плохо... Рядом понуро стоит Трубилин, куда вся круть делась. Возле – пару дедов и моих – осенников. Молчат....
– Ну, что – пойдём?
Меня, оказывается, все ждали. Взял себя в руки, говорю Феде:
– Дай молодого, пацанов позвать надо.
Фёдор сказал: "Рыжа...". Достал сигарету, отошёл в сторону. Малой умчался в четвёртую роту. Я подошел к Трубилину. Как-то всё непонятно получилось. Неожиданно...
…Фёдор прилетел утром вместе с заменой. Сразу пошел в роту, нашёл Трубу и – на псарню. Прапорщик говорит, что Дик с утра был сам не свой, беспокоился, явно чувствовал, что Фёдор где-то рядом уже. Когда они подходили, Дик учуял – начал выть в голос. Его выпустили и
они тут минут пять зажимались. Прямо здесь, где он сейчас лежит. Трубилин говорит, что пёс не просто визжал, он плакал, орал в голос,
как человек. Даже попытался изобразить звук издаваемый собакой: "А-а-а! А-а-а!"
Федя сидел на земле. Дик начал понемногу успокаиваться. Лёг грудью ему на колени, положил голову на руки и... затих.
То, что он умер, они и заметили не сразу. Ну, понятно – тормошить, массировать, даже что-то кололи ещё.... Всё, отмучался.... Дождался.... Увидел живого, попрощался и ушёл...
Мрачный прапорщик стоял передо мной, сопляком, и не утирая глаз плакал. Сильный, суровый, настоящий мужик... такой беззащитный и беспомощный. Он столько сделал! Так много... И вот оно – всё, конец... Ничего ты, дядя, больше не сможешь сотворить, хоть себя заруби. Принимай это и живи – как можешь...
Пришёл один Ургалиев. Подняли плащ-палатку, понесли... Шли долго, почти к самой бане. Там на холме, метрах в тридцати от танка
боевого охранения, солдаты уже выкопали могилу.
С холма открывался лучший вид, который только можно найти в нашем полку. Под холмом Кокча делала крутой изгиб, и там начиналась серьёзная быстрина. Напротив вода подмыла скалы, и открывались гроты. Под ними шли не вымерзающие за зиму камыши. Вдали нависали, зимой и летом искрящиеся белизной, шапки Гиндукуша. А правее, в камышовой дали, светился своими ледниками грузный Памир. С противоположной стороны вздымался на полнеба перевал, куда весной улетит твой Фёдор. На роду у тебя, родной, видимо ждать написано. Вот он – перевал перед тобой – вечность ожидания впереди...
Фёдор держался хорошо. Встал на колени, сказал: "Прощай, Дик..." – поцеловал в глаза и встал в стороне. Большие круглые слезинки, словно бусы, катились по щекам, губам, висели на ресницах и носу. Он не шевелился. Стоял, смотрел на собаку и беззвучно плакал.
Больше никто не подходил...
Подошёл я. Опустился рядом и впервые в жизни положил свою ладонь на широкое темя.... Прощай Дуся, прощай друг.... лучший из друзей...
Трубилин вытащил из-за пазухи бушлата Стечкина. Дал три раза в воздух.... Темир монотонно тянул любимую Дусину песнь... Он-то всегда пел ему одну и ту же.... Это когда только до печёнок проймёт, выкрутит изнутри, согнёт, сожмёт до боли в груди, вот только тогда начинаешь по сторонам смотреть, да других замечать, да внимание обращать – что они делают, говорят, что поют...
Конец 2 части.
Глеб Бобров, Лунанск
2004 год
|
